Дети дорог - Страница 40

Тихий шорох, услышать который можно было лишь в краткий промежуток между ударами посоха о камень, звук песчаного ручейка, скатывающегося по иссохшему руслу. Я резко остановилась, бесцеремонно ухватила Ровину за плечо, прислушиваясь к сгустившейся вокруг нас тишине. Еле заметное движение, уловленное краем глаза, на миг показавшийся из толстой каменной кладки угольно-черный гребень, который сразу же скрылся. Почудилось спросонья? Наслушалась Искру на ночь глядя, а теперь мерещится невесть что?

– Молодец, Ясмия, – тихо произнесла лирха, – раньше меня беду почуяла.

Ровина выпрямилась, и тяжелый узорчатый посох с силой ударил по мостовой. Зазвенели золотые колокольчики на ромалийских браслетах, от нижнего конца посоха побежала рябь, как от камня, брошенного в воду. Я и опомниться не успела, как мостовая вздрогнула, вытолкнула наружу притаившегося в тени василиска, ту самую змею, которую я мельком видела на крыше здания при въезде в Загряду. Тогда мне почудилось, будто бы «статуя» проводила меня взглядом, а сейчас она шипела в десяти шагах от нас, свивала длинное гибкое тело в тугие кольца и пыталась выдернуть кончик хвоста, намертво застрявший в каменной кладке дома. Заклинание Ровины поймало василиска в ловушку. Только вот надолго ли?

Золотые браслеты с силой ударились друг о друга, когда лирха шагнула вперед, начиная новый танец. И ведь не скажешь, глядя на нее, что утром из дома на окраине города вышла смертельно больная женщина, цепляющаяся за жизнь с невероятным упорством: на грязной мостовой, покрытой тоненьким ледком, легко и изящно двигалась молодая девушка с серебром в длинных косах. Та, которую звали ромалийским огнем, гибкая, как ивовая веточка, берегиня с хрустальной короной из водяных капелек в волосах, с волшебной сетью, которая может усмирить любое чудовище. Василиск уже не топорщит блескучий железный гребень – тот давно прижат к гладкой, как стекло, спине, глаза у змея прикрыты, а чешуйчатое тело раскачивается из стороны в сторону в такт перезвону лирхиных колокольчиков. Вправо… влево… И светлеет гладкая чешуя, утрачивает стеклянистый блеск – так мокрые камни высыхают на жарком солнце, становясь из блестящих окатышей обыкновенной шершавой речной галькой, которую остается разве что выбросить без малейшего сожаления.

Василиск застывал на глазах, превращаясь в обычную статую, странным образом выраставшую из стены неказистого на вид дома. Тугие кольца, сжимающиеся и разжимающиеся в ответ на каждое движение ромалийской берегини, оборачивались холодным камнем, изрезанным причудливым узором-чешуей…

Ровина не раз пробовала научить меня этому танцу, но все без толку. Я могла вызванивать с помощью браслетов нужную мелодию, повторять каждый шаг своей наставницы, но ее танец всегда был волшебством, балансированием на кончике иглы, на лезвии меча, а у меня выходило лишь механическое повторение, не имеющее силы. Я смотрела на лирху шассьими глазами, видела, как каждый ее поворот, каждый взмах рукой вплетает в частую сеть заклинания еще одну сверкающую нить, как звон ее браслетов все туже затягивает узлы чарования. Видела – и осознавала, что не могу это повторить. Не хватает чего-то, что превращает шаги в часть обряда, музыку – в силу, подпитывающую ритуал, а танцующую ромалийку – в берегиню, которая может сплести паутину, удерживающую нечисть не хуже бирюзовых петель дудочников-змееловов.

Не хватает человечности, той изумрудно-зеленой искры, что полыхает в груди Ровины неутомимым огнем. А откуда ее взять, если мой «огонь» золотой, прохладный и ровный, неспособный стать основой для ромалийского чарования?

Лирха оступилась на скользком булыжнике, и тщательно создаваемого чуда не случилось. Все тот же закон колдовства, что ведет песню дудочников, все то же условие – не сметь ошибаться. Один-единственный промах, фальшивая нота, исказившая четко выверенную мелодию-удавку, сбитый на полтакта танцевальный шаг – и тщательно выстраиваемое заклинание рушится, как башенка из игральных карт, которые иногда строил Михей во время стоянок, осыпается мириадами невидимых глазу песчинок и высвобождает заклинаемую тварь, которая, очнувшись, становится вдвое злее и неудержимее.

Василиск зашипел так, что холодок страха прокатился по спине колючей льдинкой даже у меня. Изо всех сил вырывающийся из цепких каменных оков змей был готов убивать. Не охотиться, не искать себе пищу – а драть врага в клочья мелкими игловидными зубами.

Я едва успела подхватить падающую ничком лирху, чье тело показалось мне удивительно тяжелым, холодным и каким-то вялым, бескостным. Частая сеть морщин на лице ромалийки стала заметнее, скулы заострились, браслеты золотым дождем скатывались с иссохших запястий. Ровина пребывала в глубоком беспамятстве: оборванный танец словно выпил из нее последние силы, обратил мою неутомимую, волевую наставницу в беспомощную старуху. Если останусь с ней, то беснующийся василиск наверняка разорвет нас обеих на куски, если брошу Ровину, никогда не прощу себе, не смогу вернуться в табор и смотреть в глаза людям, что заботились обо мне последние месяцы.

Моей руки коснулся все еще хранящий тепло лирхиных пальцев деревянный посох, и я неосознанно подняла его с холодных камней мостовой.

– Знаешь, почему тебя опознали? – Голос матери мягко шелестит в бархатистой теплой тьме пещеры.

Я с трудом перевожу дыхание, с легкой долей омерзения снимаю с бронзового хвоста остатки шкуры подземного шакала.

– Понятия не имею. – Я приподнимаюсь, оглядывая себя со всех сторон и проверяя, не остался ли где-то еще кусочек лысой бурой кожи. – А почему? Я ведь вела себя так же, как они.